http://www.kommersant.ru/doc/3055365
Григорий Ревзин о том, как Мао создал идеальную толпу
12.08.2016
18 августа 1966-го на площади Тяньаньмэнь Мао Цзэдун торжественно провел первый митинг хунвейбинов. Этот день считается началом "культурной революции" в Китае, которая от других гуманитарных катастроф ХХ века отличается, в частности, тем, какая роль была отведена в ней детям.
Утром 5 августа 1966 года во время работы XI пленума ЦК КПК 8-го созыва Мао Цзэдун вывесил в зале заседаний дацзыбао "Огонь по штабам!". В руководстве, в партии, в городах, в органах власти, в учебных заведениях, на предприятиях и т.д. засели буржуазные элементы, они осуществляют диктатуру буржуазии, их следует разгромить или парализовать, а вместо них создать новые революционные органы власти — таково было ее содержание.
Тем же утром Сун Биньбинь, 17-летняя девушка, вывесила в школе свое дацзыбао, в котором призвала беспощадно атаковать учителей, отказывающихся принимать революционные идеи Мао и мечтающих о реставрации буржуазного порядка. Призыв вдохновил ее друзей из школьного отряда хунвейбинов, они поймали директора школы, несколько часов публично издевались над ней, а к вечеру забили палками насмерть. 18 августа на площади Тяньаньмэнь два автора этих дацзыбао встретились. В Китае при Мао все происходило быстро: хунвейбины (революционные отряды, составленные из школьной и студенческой молодежи) появились только в мае 1966-го, когда студенты Пекинского университета разгромили ректорат и партком, а Мао Цзэдун одобрил их действия,— а на митинге их уже было несколько сотен тысяч (к концу года число хунвейбинов достигло 20 млн). Сун Биньбинь торжественно поднялась на сцену к Мао Цзэдуну, повязала ему на рукав красную повязку c надписью "хунвейбин" — с этого момента действия хунвейбинов стали государственной политикой.
23 августа Мао вновь встретился с хунвейбинами и обратился к ним с упреками в "излишней цивилизованности". "Главный вопрос,— сказал он,— в том, чтобы решить, какой взять курс в отношении так называемых беспорядков на местах. Мое мнение — пусть устраиваются беспорядки еще несколько месяцев". Чтобы учащиеся не были стеснены во времени, он на полгода остановил в Китае учебный процесс — были закрыты все школы и университеты. Одновременно министр общественной безопасности Се Фучжи провел совещание с офицерами милиции, где заявил для прессы: "Мы не можем зависеть от рутинного судопроизводства и от уголовного кодекса. Ошибается тот, кто арестовывает человека за то, что тот избил другого <...> Стоит ли арестовывать хунвейбинов за то, что они убивают? Я думаю так: убил, так убил, не наше дело <...> Мне не нравится, когда люди убивают, но если народные массы так ненавидят кого-то, что их гнев нельзя сдержать, мы не будем им мешать <...> Народная милиция должна быть на стороне хунвейбинов, объединиться с ними, сочувствовать им, информировать их".
Дальше процесс пошел сам. По сведениям Министерства государственной безопасности (которые считаются неполными), за следующий месяц только в Пекине хунвейбины убили 1722 человека, конфисковали имущество у 33 тысяч 695 человек и изгнали из города 85 тысяч. Всего, по минимальным оценкам, во время "культурной революции" в Китае было убито 400 тысяч человек — это крупнейшая гуманитарная катастрофа ХХ века.
В выборе хунвейбинами преследуемых — изгнанных, ограбленных, отправленных в своеобразные китайские концлагеря, изуродованных, убитых — не было ничего специального. Это были обычные жертвы политического террора: ученые, руководители и сотрудники министерств и мэрий, журналисты, писатели, артисты, музыканты, священнослужители, инженеры, люди, учившиеся за рубежом, люди с достатком, просто случайные люди... Разве что особенно досталось школьным учителям. И с политической точки зрения "культурная революция" тоже ничего принципиально нового собой не представляла. Мао Цзэдун шел путем Сталина: для установления единоличной власти он уничтожал своих партийных соратников, а чтобы придать этому процессу легитимность, растворял это уничтожение в море крови всех элит — не только партийной, но и административной, хозяйственной, интеллектуальной и культурной. Правда, он не по-сталински расставлял акценты. Возможно, на его взгляды повлияла вышедшая в 1957 году книга Милована Джиласа "Новый класс", где была выдвинута концепция коммунистической номенклатуры как нового эксплуататорского класса, использующего государство для коллективного доминирования. Мао знал Джиласа, он упоминает его в своей "Второй статье по поводу открытого письма ЦК КПСС 13 сентября 1963 года" (резко критикующего Хрущева за разоблачения Сталина). Мао утверждал, что за годы, прошедшие с победы китайской революции, сложился новый обуржуазившийся класс управленческой номенклатуры, который следовало свергнуть. Он мыслил свое побоище как управляемую революцию, что не вполне совпадает с тезисом Сталина об усилении классовой борьбы по мере укрепления социализма, которым в СССР обосновывался государственный террор. Это не очень существенное отличие. Для тоталитарных вождей учебником жизни была Французская революция. Они опасались термидора, противоядием от которого полагали превентивную резню соратников и среднего звена управленцев. Называть их новым классом или резать просто так — вопрос второстепенный. Оригинальность Мао в другом — в том, кого он использовал в качестве палачей. Среди хунвейбинов встречались и восьмилетние дети, но основную массу составляла молодежь 16-20 лет. Но вели они себя именно как дети — в описаниях революционных актов отчетливо видна специфика детского садизма. Все происходило публично, напоказ: истязаемых заставляли ходить на четвереньках, ползать по улицам, есть траву, нечистоты, часами стоять "самолетиком" на стульях, забивали их ремнями и палками. Не фабрики смерти, как в Германии, не пытки в застенках и расстрелы в подвалах, как в СССР, а забавы малолетней шпаны на пустыре возле школы.
Это был существенный вклад в теорию и практику тоталитарной мясорубки. Мао пришел к этому, возможно, исходя из сугубо практических личных обстоятельств. "Культурной революции" предшествовал "большой скачок" — одновременная коллективизация и индустриализация в Китае (1958-1963). Его итоги были неудовлетворительны — в общей сложности от голода погибло 45 млн человек (в свою очередь, крупнейшая социальная катастрофа ХХ века). Мао частично признал свои ошибки, и в результате в КПК временно возникла схема "двух линий" руководства, оставившая за Мао только стратегические решения и идеологию. То есть у него не было в распоряжении своих Ежова и Берии (глава госбезопасности Кан Шэн всегда поддерживал Мао, но его ведомство не обладало теми же полномочиями, что ГПУ или МГБ, и не могло арестовывать партийных руководителей). Конечно, авторитет Мао позволял ему выключить милицию и прекратить занятия в школах. Но при этом у него не было никаких управленческих структур, некому было отдавать приказы, не перед кем ставить цели, не с кем готовить операции — он мог только писать дацзыбао и произносить речи. Мао хотел сделать то же, что Сталин, но у него не было чекистов. И он решил использовать в этой функции детей.
Фото: AP
Он гениально предугадал, что если детям разрешить издеваться, грабить и убивать, то они сами прекрасно установят атмосферу террора и верно выберут тех взрослых, которых надо уничтожить,— учителей, ученых, руководителей, инакомыслящих, авторитетных, всех, кто способен к какой-либо самостоятельности. И в итоге получится примерно тот же результат, который был у Сталина — те, кто надо, убиты, и эти ликвидации спрятаны среди сотен тысяч жертв, количество и жестокость расправы над которыми парализует даже мысль о сопротивлении. Первая половина века была временем толпы. Борис Бажанов, секретарь Сталина, указывал, что книга Гюстава Лебона "Психология народов и масс" была настольной книгой вождя, а Лебон был самым авторитетным автором "теории толпы". Человек в толпе — иное создание, чем отдельный, говорить умеет, но не знает слова "я". Люди в толпе заряжаются эмоциональным порывом друг друга, они не способны к сложным, двойственным оценкам, у них есть лишь бесконечный негатив и бесконечный позитив, они не рассуждают логически, но принимают эмоциональные ассоциативные цепи образов, они очень подвержены иллюзиям, отталкивают реальность, не знают индивидуальной ответственности за поступок, и они страшно боятся выпасть из толпы, начать от нее отличаться.
Вторая половина века стала временем молодежи. Психология подростка устроена совершенно так же, как и психология человека в толпе, с той разницей, что подростки никогда не покидают толпу — потребность оставаться в стайке у них постоянна. Мао был первым, кто научился использовать это сходство. Ленин, Троцкий, Сталин, Гитлер, Муссолини любили молодежь, но не отличали ее от массы в целом, они работали с толпой, не делая поправок на возраст. Мао отличил. Молодежь — это лучшая, образцовая, дистиллированная толпа, толпа par excellence.
Дальнейшая судьба хунвейбинов не слишком отличалась от судеб получивших власть взрослых карателей. Через год, когда они стали захватывать министерства, мэрии и предприятия, начали сражаться друг с другом за власть, в стране воцарился хаос. Мао послал против них армию (возможно, в получении права на использование армии против своего народа и была его конечная цель — солдаты расправлялись с молодежью и студентами в атмосфере общественного одобрения, чего обычно достичь довольно трудно). Лидеры хунвейбинов были расстреляны или отправлены в концлагеря, рядовые влились в новые кампании.
Потом, правда, они раскаялись и каются до сих пор. Сун Биньбинь как отличница в любом деле, которое поручали ей старшие, была послана за государственный счет учиться в Америку, закончила Массачусетский технологический институт, стала доктором химии. Она осталась в Америке, получила гражданство, преподает. К 50-летию революции она собрала свой отряд хунвейбинов, и они вместе возложили цветы к памятнику директора школы, забитой ими, и произнесли слова покаяния. "Я буду вечно молить убитую нами учительницу о прощении",— сказала Сун Биньбинь.
Вроде бы и бессмысленно, убитых не вернешь, но в Китае такие покаянцы распространены. Есть одна общая черта в их покаянных историях: они все говорят, что не понимают, как они делали это, как могли совершать такое. Как будто это был сон, гипноз. Люди не могут поверить, что были тем, кем они были.
Фото: Keystone/Getty Images
Это интересное отличие. Мы знаем фашистских палачей, есть их показания, психологические исследования — они в целом придерживаются линии, что нормально выполняли порученную им государственную работу. Мы меньше знаем показания палачей советских — их не судили. Но я не припоминаю ни одного сталинского палача, который публично пришел бы к памятнику расстрелянного им человека и попросил прощения. Кажется, нет и нет ни одного взрослого нормального палача, который бы сказал, что он не понимает, как мог делать то, что делал. А вот для людей, переживших коллективный экстаз в толпе, это очень характерно. Выйдя из нее, они через 10 минут перестают понимать, что это с ними было.
В известной степени это история про весь ХХ век, или вернее его тоталитарную часть. Эта часть потребовала особых конструкций человеческой общности — коллективного тела социума с единой душой, общим чувством и без Разума. Естественно, что, пережив такую форму существования, человек, вернувшись к более обыденным практикам, не узнает себя вчерашнего, а человечество в целом оказывается в некотором недоумении по поводу того, что же с ним случилось. Это интересный штрих к вопросу о возможности повторения таких сюжетов в будущем. Нет, разумеется, человек так устроен, что любая гадость, которая с ним случилась, имеет тенденцию повторяться. Вопрос в том, какие структуры современного общества могут быть использованы для впадения в коллективные бессознательные зло и ненависть. Молодежь как отдельная социальная сила сильно связана с категорией прогресса, с тем, что за ней будущее, будущее благостно, и потому она имеет право на уничтожение настоящего. Но это теперь не вполне популярная точка зрения. В целом современная цивилизация утеряла институт бессознательной толпы как субъекта социального действия. А без нее тоталитаризм не строится.
Журнал "Коммерсантъ Weekend" №26 от 12.08.2016, стр. 26
Авторы: Григорий Ревзин
